Александр Пушкин — «Юдифь» (Когда владыка ассирийский): Поэма
Когда владыка ассирийский
Народы казнию казнил
И Олоферн весь крап азинскии
Его деснице покорил,—
Высок смиреньем терпеливым
И крепок верой в бога сил,
Перед сатрапом горделивым
Израил выи не склонил;
Во все пределы Иудеи
Проникнул трепет. Иереи
Одели вретищем алтарь;
Народ завыл, объятый страхом,
Главу покрыв золой и прахом,
И внял ему всевышний царь.
Притек сатрап к ущельям горным
И зрит: их узкие врата
Замком замкнуты непокорным;
Стеной, как поясом узорным,
Препоясалась высота.
И, над тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине.
Сатрап смутился изумленный —
И гнев в нем душу помрачил…
И свой совет разноплеменный
Он — любопытный — вопросил:
«Кто сей народ? и что их сила,
И кто им вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?..»
И встал тогда сынов Аммона
Военачальник Ахиор
И рек — и Олоферн со трона
Склонил к нему и слух и взор.
Переложение начала библейской легенды об Юдифи.
Основная мысль произведения «Юдифь» Пушкина
1836 год финал творчества поэта. Он устал жить, разочаровываться и очаровываться, чтоб снова разочароваться. Некоторые даже считают, что он искал смерти на дуэлях. И, наконец, нашел ее.
Во всяком случае, в своем творчестве оставаясь реалистом, он довел реализм до какого-то, скажем так, символистского свойства. Пафосом символистов через полвека стало сверхбудущее, нечто соборное, облачное и достижимое лишь в принципе, то есть практически недостижимое. (А что оставалось делать положительным людям, если действительность не давала узреть никакой, ну никакой, реальной перспективы изменения к лучшему?)
Подобный исторический пессимизм, рядящийся в сверхисторический оптимизм, переживал и Пушкин в конце своей жизни. Но реалистическая закваска не дала возможности впасть ему в облачность, как будущих символистов. И он стал писать так, как в далеком от него будущем выразился Пришвин, старавшийся отодвинуться от облачности современников-символистов, а именно, стал “писать как живописцы, только виденное, во-первых; во-вторых, самое главное — держать свою мысль всегда под контролем виденного” (Пришвин М. М. Записи о творчестве. В альманахе “Контекст•1974”. М., 1975, С. 318).
И вот когда мы смотрим на последние стихотворения Пушкина, например, такое — “Когда за городом задумчив я хожу”, мы буквально имеем дело с тем, что на кладбище, — имеющем явное отношение к сверхбудущему, — видит глаз: “мавзолеи”, “надписи и в прозе и в стихах”, “ворами со столбов отвинченные урны”, “могилы склизкие”. В стихотворении “Памятник” перед нами “мысль под контролем виденного”. Это посмертное влияние поэта предстает в виде чего-то еще более высокого, чем Александрийский столп.
В стихотворении “(Из Пиндемонти)” Пушкин сумел отнестись как к видимому глазом к самим словам! Там хается лживая демократия: “Все это, видите ль, слова, слова, слова”. Так эти троекратные “слова” мало что выделены курсивом, они еще снабжены сноской, которая поясняет, что это цитата из “Гамлета”. Понимаете? Перед нами то, что видит глаз – ци-та-ту он видит. А дело там в том, что Пушкин не соглашается с Пиндемонти, автором цитирования и хаяния, хаяния во имя вседозволенности. Не соглашается во имя совпадения слов с делами.
И точно то же мы видим в стихотворении “Юдифь”. Мы как бы воочию видим Ветилую. Замок, замыкающий горное ущелье. Пояс на высоте.
А ведь Ветилуи как крепости, города с таким названием не существовало в Палестине. В том числе и за то христиане исключили “Книгу Иудифи” из канонических книг Ветхого Завета. И Пушкин вполне мог это знать. Во всяком случае, тому пафосу, что руководил им в сочинении своих последних произведений, очень бы подошло,- при замысле этой последней в его жизни поэмы, “Юдифь”,- знание причин неканоничности ее прототипа.
Не было в природе такого воплощения единства слова и дела, силы военной и силы духовной. Не было! А требуется, чтоб был! Для того и сочинена была библейская книга. Потому, в назидательных, воспитательных целях, и была разрешена и даже рекомендована к чтению христианами.
Заменены военные силы израильтян хитростью одной красивой женщины. Это тоже сила. И вот, мол, соединение двух сил: материальной (хитрости плюс красоты) и духовной (религиозного рвения), — дали требуемый результат – победу над врагом (Юдифь, мол, отрезала голову Олоферну, и ассирийцы бежали от Ветилуи).
Только полное бессилие могло востребовать появление “Книги Иудифи”.
И точно такое же состояние духа позднего Пушкина востребовало обращение в замысле поэмы к ней же.
Востребовало. Но появления самой Юдифи не понадобилось. Ее заменило живописное описание неприступной Ветилуи, заменило описание впечатления на Олоферна этой неприступности. Все! Мечта о сверхбудущем слиянии слова и дела, духа и тела оказалась воплощенной. И – состоялась не поэма, а стихотворение.
А Израил, могучий в земном и небесном смысле (и для того, наверно, даже лишенный мягкого знака: чтоб никакой ассоциации со слабостью не было), такой Израил оказался отнесенным в сверхбудущее, в желаемое, но небытие.
Краткое содержание произведения «Юдифь» Пушкина
По-видимому, последнее обращение Пушкина к жанру поэмы. Сюжетом он взял легенду о библейской героине Юдифи, красавице, явившейся к ассирийскому сатрапу Олоферну, державшему в долгой осаде еврейскую крепость Ветилую.
Юдифь обольщает Олоферна и во время сна после пиршества отрубает ему голову, после чего ассирийское войско бежит, и крепость спасена.
Героическому содержанию поэмы соответствует архаическая торжественная поэзия ее языка.